Глава КС признал Россию не до конца правовым государством

Конституционная юстиция на переходном этапе исторического развития России

В.Д.Зорькин

В рамках темы нашей конференции, посвященной вызовам, стоящим перед современной конституционной юстицией, и перспективам их преодоления, я хотел бы сосредоточиться на особенностях конституционной юстиции России как государства, находящегося на переходном этапе своего развития. Правовой барьер Россией еще не взят, а это значит, что переход к праву и демократии отнюдь не завершен. Мною выбран именно такой аспект темы прежде всего потому, что переходный характер переживаемого нашей страной исторического периода как раз и является тем главным вызовом, на который нам предстоит найти ответ, адекватный его значимости и масштабу. Решение этой задачи требует мобилизации усилий всех органов власти современной России, в том числе и Конституционного Суда РФ.

 Сто лет назад Россия не смогла ответить на аналогичный по своей сути вызов истории, и переход от самодержавия к конституционной монархии, а затем к буржуазной республике завершился исторической катастрофой в октябре 1917 г. Очень показательно, что сейчас, в преддверии столетней годовщины этих октябрьских событий, в нашей стране все еще нет единого подхода к их обозначению и оценке: одна часть общества расценивает произошедшее как Великую октябрьскую социалистическую революцию, а другая – как октябрьский переворот и захват власти большевиками. Здесь особенно ярко проявляется присущий нашему обществу идеологический раскол. Этот раскол, имеющий глубокие социальные корни, и стал в свое время причиной срыва страны в кровопролитие революции и гражданской войны. А утвердившийся в итоге этих событий советский социализм в каком-то смысле можно рассматривать как насильственную попытку преодоления социального раскола.

Нынешний переход России от тоталитарно-авторитарной социалистической системы с присущим ей подавлением прав и свобод человека со стороны партийно-государственного аппарата к правовому государству, в котором человек, его права и свободы являются высшей ценностью, совершается с учетом советского опыта бесправия. Осмысление этого опыта и причин, его породивших, – важное подспорье на пути нашей страны к праву. Другими значимыми факторами, облегчающими продвижение России к праву, являются наличие полноценной Конституции, закрепившей прочные государственно-правовые конструкции и гарантирующей пространство свободы в рамках этих конструкций, а также наличие Конституционного Суда как органа, способного, с одной стороны, охранять правовые начала основного закона страны, а с другой – адаптировать положения Конституции к меняющимся социальным реалиям.

Создание в 1991 г. Конституционного Суда РСФСР стало значимой вехой на пути правового развития России. Впервые в истории страны в ее государственную систему был введен такой новый для нее орган судебной власти. Правда, у этого органа был предшественник – созданный в период перестройки (в 1989 г.) Комитет конституционного надзора СССР. Однако в силу отсутствия в СССР системы разделения властей функции указанного Комитета были существенно ограничены. В отличие от этого Комитета Конституционный Суд РСФСР был наделен весьма широкими полномочиями. Что, кстати, и позволило ему принять активное и, как я считаю, конструктивное участие в урегулировании конституционного кризиса 1992–1993 годов.

В настоящее время основное направление работы Конституционного Суда РФ связано с рассмотрением жалоб на нарушение конституционных прав и свобод граждан. Ежегодно к нам поступает от 14000 до 19000 жалоб граждан, что свидетельствует о доверии людей к Конституционному Суду. При этом у защиты, которую может предоставить конституционная юстиция, есть два аспекта. Во-первых, это защита прав конкретного непосредственного заявителя. И, во-вторых, как я считаю, еще важнее в контексте всего государственного механизма – системный аспект деятельности Конституционного Суда, который позволяет Суду предотвращать дальнейшее действие закона, нарушающего Конституцию, в отношении других граждан.

Говоря об особенностях конституционной юстиции государства, находящегося на переходном этапе своего исторического развития, нельзя не отметить, что Конституция постсоветской России была принята по следам серьезнейшего – не просто конституционного, а социально-политического – кризиса, близкого по своей напряженности к малой гражданской войне. И это, конечно же, наложило свой отпечаток на текст Конституции, в существенной степени определив как его достоинства, так и недостатки [1].

Об этом кризисе у нас не любят вспоминать. Думаю, прежде всего потому, что он обнажил тот застарелый раскол внутри российского общества, который до сих пор создает достаточно серьезные проблемы для социально-экономического и политико-правового развития страны. И преодоление которого является, на мой взгляд, одной из важнейших задач, стоящих перед российским государством.

Свой вклад в это общее дело Конституционный Суд РФ видит прежде всего в том, чтобы при решении любого спора о праве (имеет ли место спор между отдельным человеком, оспаривающим конституционность закона, и государством, издавшим этот закон, или спор о компетенции между органами государственной власти и т.д.) попытаться очертить правовое пространство возможного согласия и найти способ решения спора в рамках такого пространства.

Конституционный Суд нередко обвиняют в стремлении «служить и вашим и нашим». Но мы исходим из того, что все, кто обращается к нам, – это именно наши. Кроме того, практика работы Суда показывает, что у каждой из сторон спора, как правило, есть заслуживающие внимания правовые резоны и аргументы. Задача Суда – выявить и учесть их в рамках правового решения. Принципиально важным является то, что речь при этом идет не просто о согласовании позиций спорящих сторон. Т.е. речь идет не о поиске политического компромисса, а о согласовании интересов в пространстве права.

Некоторые наши известные конституционалисты трактуют Конституцию как политико-правовой документ, отвечающий на политические запросы общества, а постановления Конституционного Суда – как инструмент своего рода политического реагирования на меняющиеся политические запросы.

Не могу согласиться с такой трактовкой.

Можно, конечно, сказать, что сегодня конституционные суды играют все большую роль в политике. Но только если не сводить политику к борьбе за власть, а понимать ее шире – в русле современной тенденции к изменению характера демократии, ее сближения с общественным дискурсом. То есть если понимать под политикой постоянное взаимное сканирование и согласование мнений различных политических, социальных групп и индивидов, то есть агрегацию интересов не только больших политических акторов, но и «всякого из малых сих». С позиций такой широкой трактовки термина «политика» конституционная юстиция обладает гигантским политическим потен¬циалом. В ней заключена мощь, которую образно можно уподобить энергии мирного атома. Юридическая сила итоговых решений конституционных судов превозмогает любой закон, кроме самой Конституции, но и ее смысл на практике отождествляется с интерпретациями, исходящими от конституционной юстиции. Он уже не может быть понят автономно, в отрыве от результатов этих толкований, а тем более им вопреки. Ведь своими решениями конституционные суды способны пре¬одолевать возведенную в закон волю политического большинства.

В связи с этим нередко высказывается мнение о том, что конституционный контроль является нелегитимным, ибо позволяет небольшому количеству судей преодолевать волю большинства, которая одна лишь и должна являться основой демократии. Однако вряд ли можно согласиться с этим утверждением. Во-первых, конституционная юстиция посредством легитимной интерпретации смыслов может не только селектировать «волю большинства», но и сглаживать возмущения, привносимые политическим меньшинством, то есть фактически изымать отдельные вопросы государственного управления из сферы политической конкуренции, реализуя тем самым механизмы не столько нормативного, сколько коммуникативного способа действия, то есть сохранения и обновления консенсуса как фактора социальной устойчивости. Таким образом, посредством конституционной юстиции удовлетворяется общественный заказ на взаимное понимание и политическую стабильность. Во-вторых, конституционные судьи представляют и оберегают отнюдь не самих себя, а закон, причем не тот, который является основной прерогативой законодательной власти, а высший, что, собственно, и делает конституционный контроль легитимным и несводимым к другим элементам в системе разделения властей, где и так уже имеются и судебная, и законодательная ветви.

Думаю, что в подтексте подобных рассуждений о политическом характере деятельности Конституционного Суда лежит также и представление о том, что законотворческая деятельность представительного органа власти – это по природе своей деятельность политическая, поскольку она связана с согласованием социальных (и прежде всего социально-политических) интересов в рамках принимаемого законодательства. Соответственно, и деятельность Конституционного Суда по проверке конституционности законов рассматривается как своего рода политическая деятельность.

На мой же взгляд, законотворческая деятельность парламента – это деятельность по природе своей правовая, поскольку она ориентирована не на любой компромисс социальных интересов, а на их согласование на началах формального равенства сторон, т.е. на началах сущностного правового принципа равенства. А Конституционный Суд оценивает результаты этой деятельности с позиций конституционно-правового подхода, соотнося ее с положениями Конституции РФ как правового документа. Не случайно то обстоятельство, что, по данным поисковой системы «Консультант плюс», из всех принципов, имплицитно и эксплицитно содержащихся в Конституции РФ и составляющих ядро правовых позиций Конституционного Суда, чаще всего Судом применяется принцип равенства и такие его модификации, как принцип справедливости и принцип соразмерности. И когда мы говорим о том, что Конституционный Суд как хранитель Конституции интерпретирует дух и букву Конституции применительно к конкретно-историческим условиям, речь идет о деятельности исключительно в рамках правового пространства.

Если же парламент отступает от сущностного правового принципа формального равенства, то он принимает неправовой закон, допускающий создание привилегий для одних социальных групп и дискриминацию других. Обычно при этом мы имеем дело с нарушениями прав меньшинства, но бывает и так, что правотворческий орган слишком увлекается защитой прав тех или иных меньшинств в ущерб правам большинства граждан. В этих случаях Конституционный Суд (если к нему поступит соответствующее обращение) может доказать неконституционность подобного решения законодателя, поскольку Конституция РФ – это правовой по своей природе документ. В его основе лежит и принцип приоритета прав человека, и принцип правового равенства, согласно которому «осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц» (ч.3 ст.17). Эти фундаментальные правовые принципы подкреплены развитой системой конституционных положений, вполне достаточных для защиты любого права, нарушенного неправовым законом.

Но при этом, повторю, Конституционный Суд РФ всегда стремится понять позицию законодателя и, по возможности, сохранить ее правовой резон. Мы учитываем то обстоятельство, что природа конституционного правосудия как институционального средства ограничения власти законодателя несет в себе опасность антагонизма между судом и законодателем. Об этом предупреждал еще основатель конституционного правосудия Ганс Кельзен. Конституционный Суд РФ стремится избегать подобного антагонизма. Мы исходим из необходимости поддержания авторитета законодателя и видим свою задачу в совместной согласованной работе по совершенствованию действующего законодательства.

Поэтому Суд, как правило, не признает законодательные нормы полностью неконституционными. Обычно мы делаем оговорки: «в той мере, в какой...» и т.п., а нередко и вовсе ограничиваемся выявлением конституционного смысла нормы, с тем чтобы исключить возможность придания ей на практике неконституционного смысла и (или) снять ее неоднозначное истолкование правоприменителями, в конечном счете ведущее к нарушению конституционного принципа равенства.

Более того, мы стараемся в меру своих возможностей предотвратить законодательные ошибки путем соответствующей аналитической и своего рода просветительской работы. Так, одно из своих выступлений перед Государственной     Думой пару лет назад я специально посвятил анализу и обобщению выявленных нами законодательных ошибок, сделав акцент на дефектах системного характера [2]. Развернутый вариант этого анализа был опубликован в «Российской газете» и, насколько я могу судить, был востребован нашим законодателем. Наряду с этим многие судьи Конституционного Суда ведут активную научную работу, в рамках которой также делаются предложения по совершенствованию законодательной деятельности. Мы проводим регулярные Сенатские чтения, где обсуждаются теоретические основы законотворчества и актуальные проблемы законодательной деятельности.

В свою очередь, мы ожидаем от законодателя того, что учет решений Конституционного Суда не будет сводиться только к выполнению предписаний, сформулированных в резолютивной части решений. Важно принимать во внимание положения мотивировочной части, ориентирующие на совершенствование соответствующих норм.

Кроме того, несмотря на то что в последние годы наблюдаются заметные подвижки в деле исполнения решений Конституционного Суда, положение дел в этой области все еще нельзя назвать вполне благополучным. К настоящему времени законодатель «задолжал» несколько десятков поправок, необходимых для выполнения решений Конституционного Суда. А ведь «кредитором» здесь выступает не Конституционный Суд, а народ России.

Нельзя не сказать и о том, что суды общей юрисдикции и арбитражные суды также не в полной мерее учитывают правовые позиции Конституционного Суда. В немалой степени это обусловлено отсутствием законодательства, закрепляющего процессуальные последствия решений Конституционного Суда в тех случаях, когда Суд, признавая конституционность оспариваемых норм, констатирует несоответствие правоприменительной практики выявленному им конституционно-правовому смыслу этих норм. Очевидно, что подобные пробелы должны быть преодолены.

Важное значение для выявления главных болевых точек в нашей правовой системе имеет работа Секретариата Конституционного Суда по сбору и анализу соответствующей статистической информации. Например, по данным за период с 2012 г. по 2015 г. поступило 45,7 тыс. обращений, из которых защиты конституционных прав и свобод граждан касались свыше 12,1 тыс. (в том числе охраны трудовых прав – около 1,1 тыс., охраны жилищных прав – свыше 2,3 тыс., социальной защиты – около 3,8 тыс.); конституционного права (организации публичной власти) – более 1,2 тыс.; гражданского права и процесса – свыше 8,8 тыс.; уголовного права и процесса – более 18,1 тыс.

Содержание этих обращений убеждает в стремлении граждан России к правовому равенству: равенству в праве на жизнь и жилище, равенству перед законом и судом, равенству в доступе для себя и своих детей к образованию, охране здоровья, культурным ценностям. Когда это стремление наталкивается на труднопреодолимые препятствия в виде тех или иных социальных, политических, экономических институтов, происходит деформация принципа верховенства права, возникает разрыв между законом и правом.

С учетом такого выраженного акцента в обращениях граждан на проблемы социальной справедливости представляется очень опасным глубокое имущественное расслоение граждан, сложившееся по итогам проведенной в 90-е годы прошлого века широкомасштабной приватизации государственной собственности. Ведь даже по официальным данным децильный коэффициент у нас превышает 17 единиц.

На мой взгляд, такая ситуация выдвигает на первый план задачи, связанные с правовым обеспечением реализации государством своих социальных функций (и прежде всего с защитой социальных прав тех слоев населения, которые оказались в непростых жизненных обстоятельствах), а также с защитой права частной собственности и принципа свободы экономической деятельности [3]. Конституционный Суд в своей работе уделяет значительное внимание этим проблемам.

В последовательном правовом решении названных задач с учетом их сложной (можно сказать – диалектической) взаимосвязи особенно ярко проявляется роль института конституционной юстиции в постсоветском государстве. При этом мы исходим из того, что в современной России реализация именно этих прав граждан наиболее тесным образом связана с сохранением социального мира и политической стабильности общества, а также с обеспечением его эффективного экономического развития. А без этого невозможно в должной мере гарантировать и иные права и свободы человека и гражданина.

Другая важная особенность конституционной юстиции России как государства, находящегося на переходном этапе своего развития, проявляется во взвешенном, можно сказать – осторожном, подходе к трактовке политических прав граждан. Не имея возможности подробно остановиться на этой проблеме, приведу лишь один, показательный, на мой взгляд, пример. В 2011 г. Европейский Суд при рассмотрении жалобы Республиканской партии России сформулировал правовую позицию, отличную от решения Конституционного Суда РФ, подтвердившего конституционность такого понятия «политическая партия Российской Федерации», которое не предполагает включение в него региональных партий. При этом Европейский Суд согласился, что «после распада Советского Союза и на заре демократических реформ, возможно, мог быть особый интерес, который требовал принятия мер по обеспечению стабильности».

В связи с этим я бы хотел обратить внимание на то обстоятельство, что от этой «зари демократических реформ» по историческим меркам прошло еще слишком мало времени. Кроме того, мы хорошо помним опыт столетней давности, когда стране не удалось реализовать глубоко верный, на мой взгляд, тезис нашего выдающегося правоведа Б.Н.Чичерина о том, что «России нужны либеральные меры и сильная власть». Не удалось не столько потому, что меры были недостаточно либеральны, сколько потому, что власть на тот момент уже не была достаточно сильна. Две недели назад я выступал на торжествах, посвященных 110-летней годовщине со дня начала работы первой Государственной Думы Российской Империи, после чего газеты подхватили мою фразу о том, что «нельзя "подмораживать"» Россию по рецепту обер-прокурора Синода Константина Победоносцева. Но ведь в этом выступлении было сказано и другое: излишняя поспешность в проведении преобразований может навредить.

Следует отметить также и некоторые особенности в подходе Конституционного Суда РФ к трактовке понятия достоинство личности. В частности, мы занимаем более сдержанную позицию в ситуациях, когда имеем дело с требованиями толерантности к сексуальной и гендерной «раскрепощенности», с эксцессами таких «ювенальных» подходов, которые создают угрозу изъятия детей из вполне благополучных семей, и иными проявлениями постхристианской реальности «старой Европы». Именно в этих вопросах Конституционный Суд РФ, пожалуй, наиболее тесно связан с национальным консенсусом, в основе которого лежат исторически и геополитически обусловленные традиции многонационального народа России. В этой связи не могу не сказать и о том, что в российскую традицию правопонимания с присущим ей акцентом на солидаристские начала права плохо вписываются некоторые наиболее резкие проявления той ярко выраженной либерально-индивидуалистической трактовки прав человека, которой в целом придерживается ЕСПЧ.

Чтобы верно быть понятым, хочу подчеркнуть, что моя позиция и позиция моих коллег – судей Конституционного Суда РФ принципиально отлична от весьма популярных сейчас в среде российских политиков и экспертов представлений о том, что институты правовой демократии, сформировавшиеся на базе западно-европейской системы ценностей, не адекватны геополитическим условиям развития нашей страны и плохо согласуются с традиционными российскими ценностями. Подписав Европейскую Конвенцию о защите прав человека и основных свобод, Россия с достаточными на то основаниями признала себя частью европейского политико-правового пространства. Но мы вправе ждать, что особенности нашей страны и те трудности, с которыми она сталкивается в процессе своего вхождения в европейское правовое пространство, будут учтены при формировании правовых стандартов Совета Европы.

Касаясь взаимоотношений России и Совета Европы, остановлюсь лишь на наиболее актуальном аспекте этой темы – о соотношении юридической силы российской Конституции и Европейской конвенции.

Свою позицию по этому вопросу Конституционный Суд изложил в Постановлении от 14 июля 2015 г.,[4]  принятом в ответ на обращение со стороны депутатов, представляющих все парламентские фракции Государственной Думы. В их запросе оспаривалась конституционность норм российского законодательства, предписывающих органам власти страны необходимость исполнения постановлений ЕСПЧ даже в случае, если они противоречат Конституции РФ.

Конституционный Суд признал положения оспариваемых законов не противоречащими Конституции РФ. Однако, по мнению Суда, данные законоположения не исключают того, что государственные органы, в чью компетенцию входит выполнение международных договоров, придя к выводу о невозможности исполнить постановление ЕСПЧ вследствие его расхождений с Конституцией РФ, могут обратиться в Конституционный Суд для решения возникшей проблемы в соответствии с Конституцией РФ. При этом Конституционный Суд в очередной раз подчеркнул признание фундаментального значения европейской системы защиты прав и свобод человека и гражданина, частью которой являются постановления ЕСПЧ, и готовность к поиску согласия ради поддержания этой системы.

Но степень такого согласия Конституционный Суд будет определять сам, поскольку границы компромисса в данном вопросе очерчивает именно Конституция РФ. Впоследствии законодатель закрепил в ФКЗ «О Конституционном Суде РФ» специальный правовой механизм разрешения вопроса о возможности или невозможности с точки зрения принципов верховенства и высшей юридической силы Конституции России исполнить постановление Европейского Суда, в том числе в части мер общего характера.

При этом российские органы власти исходят из того, что участие России в различных международных конвенциях и соглашениях глобального и регионального уровня никак не означает делегирования на этот уровень той или иной части государственного суверенитета России. Членство в ООН подразумевает объединение, а не делегирование суверенитетов. ООН создавалась именно на основе идеи объединенных наций (United Nations) и объединенных суверенитетов (joint Sovereignties, «pooling» Sovereignties). Соответственно, участие России в международных соглашениях и конвенциях означает лишь то, что Россия добровольно возлагает на себя обязательства, перечисленные в этих международных документах. И оставляет за собой суверенное право окончательных решений в соответствии с Конституцией РФ в случае спорных моментов или правовых коллизий.

В практической плоскости этот вопрос встал перед Конституционным Судом после того, как к нам обратилось Министерство юстиции РФ с запросом о возможности исполнения решения ЕСПЧ по делу «Анчугов и Гладков против России». Это дело, касающееся избирательных прав заключенных, было инициировано двумя российскими гражданами, каждый из которых отбывал наказание за убийство и ряд иных преступлений.

В свое время Конституционный Суд РФ отказал в принятии к рассмотрению соответствующей жалобы, исходя из того что проверка одних положений Конституции РФ (в данном случае – нормы ч.3 ст.32) на предмет их соответствия другим положениям Конституции не входит в полномочия Конституционного Суда. А Европейский Суд, куда затем обратились заявители, признал, что имело место нарушение права на участие в выборах, гарантированного статьей 3 Протокола № 1 к Конвенции о защите прав человека и основных свобод.

При этом ЕСПЧ не стал принимать во внимание то обстоятельство, что заявителями оспаривалась не просто норма закона (что уже само по себе означало необходимость принятия государством мер общего характера), а норма Конституции страны. Да еще и такая норма, которая может быть изменена лишь в результате принятия новой Конституции. По этому поводу в постановлении ЕСПЧ было лишь замечено, что государство-ответчик может достичь соблюдения Конвенции «за счет некой формы политического процесса или истолкования Конституции России…» Таким образом, России было предложено либо принять новую Конституцию в рамках соответствующей «формы политического процесса», либо дать весьма вольное толкование ее текста.

Что касается принятия новой Конституции, то эта идея уже много лет не сходит с повестки дня представителей самых разных флангов политической оппозиции. И совершенно очевидно, что реализация этой идеи (если бы даже с ней вдруг согласились обе палаты парламента, как это требуется, согласно конституционной процедуре) явилась бы мощным фактором дестабилизации социально-политической ситуации в стране. А кроме того (и это не менее важно), здесь оказался затронутым принципиальный (и надо признать – болезненный для национального самосознания) вопрос о соотношении юридической силы российской Конституции и Европейской конвенции. По этому поводу, как я уже говорил, Конституционный Суд высказался в Постановлении от 14 июля 2015 г. Суд тогда признал, что Европейская конвенция в ее интерпретации ЕСПЧ обладает большей юридической силой, чем федеральный закон, но не равной и не большей, чем юридическая сила Конституции РФ.

Второе предложение ЕСПЧ – решить проблему путем толкования ч.3 ст.32 Конституции – также, на взгляд Конституционного Суда, не учитывало ряд важных обстоятельств. Дело в том, что взгляды на эволютивное толкование, которых придерживаются национальные органы конституционного контроля, с одной стороны, и ЕСПЧ как орган наднационального правосудия – с другой, имеют существенные различия. Эти различия обусловлены разной природой актов, толкуемых Европейским Судом и Конституционным Судом соответственно. ЕСПЧ видит свою роль не только и не столько в толковании содержания защищаемых Европейской конвенцией прав (сформулированных, как известно, в самом общем виде), сколько в создании нового унифицированного европейского правопорядка. А национальная конституционная юстиция более тесно связана текстом национальной конституции и необходимостью следования не только ее духу, но и букве.

При этом Конституцию нельзя понимать исключительно как нормативный текст. Это прежде всего исторически сложившийся и развивающийся аксиологический набор принципов и норм, присущих конкретному обществу на данном этапе его развития и разделяемый большинством его членов. То есть это итог исторически обусловленного национального консенсуса. А в нашем случае – консенсуса, достигнутого, как я уже говорил, в очень непростых условиях. И со стороны Конституционного Суда было бы весьма опрометчивым ставить под сомнение те результаты этого «общественного договора», которые выражены в достаточно четкой нормативной форме. А именно так сформулирована ч.3 ст.32 Конституции РФ, где сказано: «Не имеют права избирать и быть избранными граждане <…> содержащиеся в местах лишения свободы по приговору суда». Кроме того, российская Конституция в отличие от Европейской конвенции – это гораздо более развернутый и детально разработанный документ, положения которого составляют единую внутренне согласованную нормативную систему. Все это в своей совокупности означает, что пределы юридического активизма национального органа конституционного контроля не так широки, как у его наднационального vis-à-vis.

Поэтому в своем Постановлении по запросу Министерства юстиции мы посчитали необходимым подтвердить высказанную ранее (в Постановлении от 14 июля 2015 г.) правовую позицию, согласно которой в силу ряда статей Конституции РФ (части 1 и 2 ст. 4, части 1 и 4 ст.15, ст.79, пункта «г» части 2 и части 6 ст.125), закрепляющих суверенитет России, верховенство и высшую юридическую силу Конституции в российской правовой системе (в том числе по отношению к международным договорам), Россия не вправе заключать международные договоры, не соответствующие ее Конституции. В дополнение к этому мы отметили то обстоятельство, что в 1996 г. Россия подписала, а в 1998 г. ратифицировала Конвенцию о защите прав человека и основных свобод исходя из того, что статья 32 (часть 3) Конституции РФ полностью согласуется с предписаниями статьи 3 Протокола № 1 к Конвенции и не нуждается в каком-либо изменении.

Никаких вопросов, связанных с возможными противоречиями между ними, не возникало и у Совета Европы. Иными словами, и Россия, и Совет Европы признавали, что соответствующие статьи Конвенции и Конституции РФ находятся в полном соответствии друг с другом. С этого момента и до настоящего времени указанные нормы текстуально никаких изменений не претерпели. В связи с этим Конституционный Суд констатировал, что вывод о нарушении Российской Федерацией статьи 3 Протокола № 1 к Конвенции, к которому пришел ЕСПЧ, основан на истолковании ее положений, расходящемся с тем смыслом, из которого исходили Совет Европы и Россия на момент его подписания и ратификации. При таких обстоятельствах Россия вправе настаивать на интерпретации статьи 3 Протокола № 1 к Конвенции и ее имплементации в российское правовое пространство в том понимании, которое имело место при введении в действие данного международного договора как составной части российской правовой системы.

Тем не менее Конституционный Суд нашел возможность для исполнения основного требования ЕСПЧ о дифференциации тех ограничительных мер в части избирательных прав, которые предусмотрены Конституцией РФ для лиц, содержащихся в местах лишения свободы.

Прежде всего, мы обратили внимание на то обстоятельство, что смысловое наполнение термина «лишение свободы» в российской правовой системе отличается от смысла соответствующего термина в Европейской конвенции. В российской правовой системе под «лишением свободы» понимается не любое ограничение свободы, связанное с изоляцией от общества, включая, например, арест и ограничение свободы (как в ч.1 ст.5 Конвенции), а особый вид наказания, предполагающий изоляцию осужденного от общества путем направления его в колонию-поселение, в воспитательную колонию, лечебное исправительное учреждение, исправительную колонию общего, строгого или особого режима либо в тюрьму. А это уже само по себе означает значительно большую дифференциацию в вопросе о специальных ограничениях избирательных прав, чем та, которая вытекает из трактовки понятия «лишение свободы», содержащейся в ч.1 ст.5 Конвенции.

При этом такое понимание данного термина дано не в самой Конституции, а в конкретизирующем ее Уголовном кодексе РФ, поскольку определение того, что из себя представляет лишение свободы как вид уголовного наказания и в чем его отличие от других видов уголовного наказания, связанных с ограничением свободы, а также от иных мер, связанных с содержанием под стражей, но не являющихся уголовным наказанием, равно как и определение самих мест лишения свободы и режимов отбывания наказания в них являются прерогативой федерального законодателя в силу ст.71 (п. «о») Конституции РФ. Данное обстоятельство дает нам возможность, не затрагивая текст Конституции, внести соответствующие изменения в законодательство, сузив таким образом то понятие «места лишения свободы», которое в тексте Конституции увязано с необходимостью специальных ограничений избирательных прав граждан, находящихся в местах лишения свободы.

Что мы и предложили сделать законодателю, призвав его оптимизировать систему уголовных наказаний посредством перевода отдельных режимов отбывания лишения свободы в альтернативные виды наказаний, связанные с таким ограничением свободы осужденных, которое не влечет за собой ограничения их избирательных прав. И я надеюсь, что наши депутаты отнесутся к этому предложению с пониманием, поскольку его реализация позволит более детально дифференцировать применение такой меры, как специальное ограничение избирательных прав рассматриваемой категории лиц. А то, что такая дифференциация дается законом, а не судебным решением, не меняет правовой сути дела. С чем, кстати, согласен и ЕСПЧ.

Однако в контексте темы моего выступления я хотел бы прежде всего обратить внимание наших коллег из ЕСПЧ на другую часть принятого нами Постановления от 19 апреля 2016 г., где отмечается, что, признавая объективную необходимость деятельности ЕСПЧ по выявлению структурных недостатков национальных правовых систем, мы рассчитываем на то, что Европейский Суд будет более последовательно придерживаться принципа субсидиарности. Мы рассчитываем на то, что нас не будут ставить перед фактом европейского консенсуса, достигнутого за нашей спиной. Соглашаясь в целом с данной формой легитимации решений ЕСПЧ, мы исходим из того, что европейский консенсус – это такая неформальная договоренность, которая достигается с нашим непосредственным участием и в ходе которой учитываются особенности исторического развития России и те объективные трудности, с которыми она сталкивается на своем пути к праву и демократии.

Эффективное взаимодействие европейского и конституционного правопорядков невозможно в условиях субординации. Только диалог между различными правовыми системами является основой их надлежащего равновесия. Конституционный Суд РФ и впредь готов действовать в духе сотрудничества и диалога с Европейским Судом по правам человека. И мы рассматриваем нашу нынешнюю конференцию как важную площадку для такого диалога, ведущего к согласию.

[1] В числе таких достоинств следует прежде всего отметить то, что российской Конституции присущ максимально высокий уровень гарантий защиты конституционных прав и свобод человека и гражданина, а также то, что она закрепила прирожденный и неотчуждаемый характер основных прав человека и их признание в качестве высшей ценности. К недостаткам же Конституции относится отсутствие должного баланса в системе сдержек и противовесов, перекос полномочий в сторону исполнительной власти, нечеткость в распределении полномочий между президентом и правительством страны, внутренняя противоречивость негосударственной концепции местного самоуправления и т.д.
[2] Конституция живет в законах // Российская газета. 17.12.2014.
[3] Такой подход основан на ряде конституционных принципов, в силу которых Российская Федерация является правовым государством с социально ориентированной рыночной экономикой (Постановление от 24 февраля 2004 года № 3-П по делу о проверке конституционности отдельных положений статей 74 и 77 Федерального закона «Об акционерных обществах»).
[4] Постановление от 14 июля 2015 г. № 21-П по делу о проверке конституционности положений статьи 1 Федерального закона «О ратификации Конвенции о защите прав человека и основных свобод и Протоколов к ней», пунктов 1 и 2 статьи 32 Федерального закона «О международных договорах Российской Федерации», частей первой и четвертой статьи 11, пункта 4 части четвертой статьи 392 Гражданского процессуального кодекса Российской Федерации, частей 1 и 4 статьи 13, пункта 4 части 3 статьи 311 Арбитражного процессуального кодекса Российской Федерации, частей 1 и 4 статьи 15, пункта 4 части 1 статьи 350 Кодекса административного судопроизводства Российской Федерации и пункта 2 части четвертой статьи 413 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации.